"Шел солдат по вечности" - Kuroshitsuji

[Osa-Ryu]

Потрясающий фик. Глубокая трясина. *_* Простите, что взяла, но это я хочу лицезреть постоянно.
Автор: KoriTora
Бета: драгоценная и обожаемая Librari (Ромашка))
Название: Шел солдат по Вечности
Фендом: Kuroshitsuji
Рейтинг: PG
Права: ни твое, ни мое...
ГГ: Бард
Пейринг: Себастиан/Сиэль
Предупреждения: АУ, ООС.
При написании использованы или играли в колонках: Тол Мириам - Синди, Fleur - На обратной стороне луны, Йовин - L

Примечание: сие написано на марафон по Дворецкому, но захотелось выложить дополнительно. Согласно правилам, был задан персонаж и двенадцать тем. Названия тем будут даны жирным и в кавычках, чтобы не терять ритма повествования. Подзаголовки (жирным без кавычек) нужны для смысла.
Публикуется ради фидбека, ибо в конкурсной темке комменты на вес золота, а значит, лишний тапок мне не кинут, а, между прочим, тапки я люблю не меньше плюшек ~_^

1. "Со вкусом терпкого чая"

Новая, странная, мирная жизнь поначалу кажется непривычной. Вместо грохота снарядов - звон разбитой посуды и беззаботный смех. Вместо приказов убивать и умирать - вежливые распоряжения красавчика-дворецкого. Вместо вкуса крови и пороха, слегка приправленных бренди - терпкий вкус чая. Нескончаемого английского чая.

Послевкусие

Чай начинается с утра, когда Финни сонно трет заспанные глаза, Мейлин, еще не успевшая натворить дел, мечтательно улыбается каким-то девичьим грезам, а дворецкий задумчиво сервирует поднос с завтраком для хозяина. Белоснежные перчатки слепят глаза, сияя в утренних лучах, парит напиток, чирикают за окнами просторной кухни птички.

Пусть Бард предпочитает кофе по утрам, ему и в голову не приходит нарушить этот английский ритуал ядреным запахом любимого напитка.
Когда приходят гости - тоже чай. К обеду. К ланчу, после возвращения с прогулки, и перед сном. В любое время дня и ночи Себастьян готовит чай: цейлонский и китайский, у-лун на молоке, цветочный, каркаде, классический Эрл Грей.

Бард улыбается, занимаясь своими делами, в то время как дворецкий прогревает чайник, бережно высыпает в дорогой фарфор пахучие сухие листья. Запах чая для маленького графа всегда разный. Бард обожает их все.

Но однажды повар украдкой пробует вкуснейший черный чай, почти не тронутый хозяином, забытый на инкрустированном серебром подносе, и не успевший окончательно остыть. Сладкий напиток оставляет привкус крови, бренди и пороха. Бард убеждает себя в том, что это только чудится, но больше не может сделать ни глотка. Руки дрожат.

Приходит вечер. Слуги пьют вечерний чай и понемногу расходятся по комнатам. Дворецкий с загадочной улыбкой на губах заваривает зелье для ребенка, забывшего, что значит улыбаться. Бард не желает думать, что за привкус имеет это зелье для Сиэля.

Он просит чашечку на пробу. Чай. Обычный чай с каплей пустырника и слез. Он пьет до дна.

Со вкусом терпкого, крепко заваренного чая к Барду приходит понимание того, что мирной жизни никогда не будет. И что с утра он приготовит кофе.

2. "Осенний вальс"

Осень приносит в поместье уют теплых пледов, золотистые листья, с которыми каждое утро сражается Финни, и ветер, кружащий странные вальсы в дымоходе под аккомпанемент своей же песни, унылой и какой-то обреченной. Их маленький хозяин любит слушать этот осенний вальс по вечерам.

Об осени

Бард, несколько тушуясь, сообщает, что ужин, мол, готов. На самом деле его заслуги в этом нет - он ведь не повар, в конце концов, а просто пехотинец. Еду готовил Себастьян, а Бард... Бард просто подождал, сколько сказали. Он даже пробовать не стал.

Граф Фантомхайв не отрывается от чтения.
- Подай сегодня сам, Бард, будь так добр, - спокойно просит Себастьян и Бард в ужасе отправляется в столовую. Он знает, что запутается в этих несчастных вилках, но не обсуждает приказ командования.

Он сервирует стол и слышит доносящиеся из гостиной голоса.
- Сегодня стоит лечь пораньше, господин. Завтра вам надо появиться на приеме.
- Убитый день, - ворчит Сиэль, - и я хочу сделать сегодня что возможно, чтобы хоть как-то компенсировать его.
- Вы правы, господин,
У Себастьяна такой лукавый голос иногда, как ему это сходит с рук? - невольно прикидывает Бард, но забывает об этой мысли, стоит посмотреть на дело рук своих. Кажись, все эти вилки должны быть с противоположной стороны.
- Сегодня вам предстоит ужинать, а после готовиться ко сну. Вам нужно выбрать наряд для предстоящего банкета и приготовить речь - вас непременно попросят выступить, не так ли? И еще...
Бард подозрительно рассматривает некий предмет, немного смахивающий на вилку. Если честно, он не уверен в его назначении...
- Вам ведь придется завтра танцевать. Вы помните еще, как вести даму в приятном вальсе, господин мой?
Не будь Бард так занят безуспешной попыткой запихнуть в кольцо салфетку, он непременно бы заметил ироничный акцент на этом "вести даму". Но салфетка куда важнее...
- А напомнить об этом днем ты, разумеется, не мог.

Голос Сиэля, ломающийся, раздраженный, отвлекает бедного повара и подошедшую к нему на помощь Мейлин от коробки с серебряными ложками и те в ту же секунду высыпаются на пол, взрывая тишь вечернего оцепенения своим веселым звоном. А так же заглушая голос Себастьяна, что-то негромко отвечающего графу.
Мейлин Бард отсылает прочь, на кухню. Все равно с ее несчастным зрением найти все эти маленькие ложки на полу девушка не сумеет. Ну а Бард еще не разучился ползать по-пластунски...

Выуживая маленькую, как для мыши, десертную ложечку из-под дивана, Бард старается дышать как можно тише, словно подкрадывается к противнику. Привычка. В гостиной воет вальс осенний ветер и слышен доверительно негромкий, почти совсем не светский разговор:
- Вы сделали успехи, господин. Я, кажется, совсем недавно давал вам первый урок.
- Да. Время так летит... Года сливаются, похожие друг на друга. Еще одна потерянная осень. И целый год потерян. Странно думать - скоро пять лет как ты на моей службе.
- Желаете отметить?
- Замолчи!
Ветер поет, тоскливо и безумно. Бард без единой мысли в голове лежит на буковом паркете, наблюдая, как там танцуют эти двое - страстно и... и обреченно.
- Скоро. Уже скоро, - твердит как заклинание, словно молитву, граф Фантомхайв, - Ты обещаешь, Себастьян? Ты обещаешь мне?
Рука на талии дворецкого сжимается намного более властно, чем возможно ожидать от мальчугана на две головы ниже и в два раза хрупче своей странной "партнерши". Себастьян растягивает губы в хищной улыбке. В глазах отблески огня.
- Милорд, я обещаю. Если вам так надоело ждать, я обещаю найти ваших врагов. И тогда эта, так утомившая вас осень, господин - последняя из череды подобных...
- Хорошо...
Они кружатся все быстрее в своем вальсе. Ведет уже Себастьян, а Сиэль закрыл глаза, слушая песню ветра, и просто следует движениям слуги, словно листок, носимый ураганом. Он впервые кажется чуть ли не счастливым. Бард глядит, глядит, не может оторваться. Бард смотрел так же, как шли на смерть его однополчане.

А ветер все заходится своей, рыдающей все горше, жуткой песней...
Дворецкий резко останавливается, однако, не выпуская графа из объятий. Тот поднимает веки:
- Себастьян?
- Сегодня будет буря, господин. Вы сможете заснуть?
- Тебе придется остаться. Почитать мне.
- Да, милорд.
Глаза в глаза. Сиэль едва заметно напрягает белые пальцы, заставляя своего слугу встать на колени.
- До тех пор, пока не выполнишь контракт - служи мне верно.
- Да, мой господин, - Себастьян смотрит на графа снизу вверх, слегка касаясь локтей хозяина самыми кончиками пальцев. Они как будто все еще танцуют.
Впервые Бард желает что-нибудь понять, что-нибудь сделать... Слышен звон посуды и Бард подскакивает:
- Мейлин! Ох, деваха, что ты еще расколотила?
Эти двое в гостиной не желают обращать внимания ни на разбившийся хрусталь, ни на угрюмый взгляд шеф-повара.
- Сегодня я ограничусь чаем, Себастьян. Принеси в спальню.
- Да, милорд. Конечно.


За ужином на кухне Финни будет разбирать букет из палых листьев. Будут стучать под натиском осенней бури ставни. Будет украдкой вытирать розовый носик простуженная Мейлин. Себастьян будет заваривать вечерний чай для господина. И скажет вдруг с мечтательной улыбкой:
- Они красивы, умирающие листья.

3. "Расстояния в вечность"

Была б ты, Синди, яблочком, румяным, наливным, тебя сорвал бы первый я - зачем же быть вторым? Оу, оу, оу, оу! Синди, Синди...
Обитатели поместья знают эту веселую песенку наизусть. Бард запевает ее каждую весну.


О весне.


Весной, когда всюду нужны мужские руки - не легкие пассы обтянутых белым атласом пальцев дворецкого - а настоящие, мозолистые, сильные лапы дельного парня, который может починить сломавшуюся тачку Финни, помочь замучившейся Мейлин протрясти на свежем воздухе огромные тяжелые перины, прибить скворечник, прогулять лошадок - да мало ли найдется ему дела?! - короче, по весне Бард горд собой. Он чувствует себя героем, весь покрытый царапинами, словно боевыми ранами, все руки уже в занозах, и синяк под глазом (Финни нечаянно махнул рукой, описывая, как ему необходима эта тачка) уже пылает королевским пурпуром, а Бард, знай напевает, приколачивая к дереву скворечник. Бард любит быть героем понарошку. По-настоящему им быть не интересно.

- Оу, оу, оу, оу! Синди, Синди, мечтаю: как вернусь, вернусь домой я, Синди, и на тебе женюсь!

Но до дома и "Синди", которую и звали-то на самом деле Дженни, далеко. Некому упереть тяжеленькие кулачки в бока, да и начать подкалывать бедного парня, да смеяться - и над его ужасным слухом, и над тем, какой кривой вышел скворечник, так что вряд ли какая птичка выберет его, чтоб вывести птенцов - ну разве только такой же записной, как сам Бард, холостяк, ощипанный и легкомысленный скворец...
Не перед кем ему, конечно, хорохориться сейчас. И все-таки, и все-таки, и все же... Солнце такое яркое и Бард действительно поет как этот самый ощипанный и холостой скворец:

- Была бы ты лошадкой, не знающей седла, тебя бы оседлал я, и ты бы понесла! Оу, оу, оу, оу! Синди, Синди...

- Что там творится, Себастьян? Что за больной медведь ревет у нас в саду?
- О, это только Бард, милорд.
- Понятно. Я не заметил, что пришла весна.

Синди, которая на самом деле Дженни, любила сплясать джигу на гулянке. Бард был, конечно, тут как тут! Уж он старался! Вот только маленькие ножки Дженни все время попадались на пути - резва она, и правда, словно норовистая лошадка! Бард путался и под веселый хохот валился на свой жесткий зад, и сам смеялся...

- О, Синди, Синди, на Библии клянусь: вернусь домой я, Синди, и на тебе женюсь!

Спустившись с дерева, Бард пробует припомнить замысловатые коленца, что совсем, казалось бы, недавно, выкидывал перед "невестушкой" как звал малышку Дженни. Когда он падает, то ни на миг не огорчается - напротив него вновь стоит красивая девчонка, почти такая же хорошенькая - и хохочет, хохочет так, как не пристало леди, но почти так же, как смеялась Дженни.

- Леди Элизабет приехала, милорд.
- Я слышу, Себастьян.
- Подать вам чай?

Скворечник сверзился со старой яблони немедленно, как только Бард хотел похвастаться работой. Добрая леди лечит Барду ссадины, а Бард рассказывает ей про Дженни и про дом, да как вернется и как женится, и как...
- Но до Америки так далеко, Бард.
- Ничего, мисс, право слово, совсем ничего. Вот когда моя Дженни гостила у тетушки, было потяжелее: до дома этой чертовой кошел... эээ, то есть почтенной леди было добираться не меньше четырех часов, да эта чертова болонка... эээ, то есть, ее милый песик - дворняжка, да здоровая какая, ростом, миледи, что твой пони!..
Бард заливает про свою лихую юность, да про побег от пса почтенной чертовой кошелки, да как потом Дженни на сеновале чинила его старые разодранные этим псом штаны, и знает, что мисс навряд ли его слушает, совсем как Дженни, когда Бард так же хвастал перед ней. О чем мисс думает? Да о хозяине, конечно. И Дженни тоже думала о Барде. Только Дженни думала вслух: "Какой ты, Бард, болван!".
- Так что до своей Дженни я дойду, мисс. Хоть с края света, все равно дойду!
- Да, правда, - тихо произносит мисс, - для любви расстояния не существуют...

- Вы не спуститесь к вашей невесте, милорд?
- Нет никакой необходимости, Себастьян. Она сама придет. Она найдет меня, где бы я ни был, как и ты. Причем с гораздо большим рвением, чем ты.
- Мой господин мной недоволен?
- Я доволен. Просто не знаю, куда деться от любви.


- Расстояние в год пути или в час... совершенно неважно. Если бы нас с Сиэлем разлучили, я бы прошла пешком весь свет, словно Психея, лишь бы быть рядом с ним. Но иногда...
- Была бы ты не девушкой, а жилой золотой...
Весна творит чудные вещи, знает Бард. С весной надо поосторожней. Чудеса... Старый вояка начинает петь. Благовоспитанная леди - откровенничать с прислугой. Бард напевает, чинит свой скворечник, старается не слушать. Юной мисс потом будет неловко вспоминать.
- Можно пройти любые расстояния. Час, век... Но что можно поделать, если наши любимые так близко, рядом с нами, кажется, только руку протянуть довольно, и каждый день можно встречаться взглядами, касаться и разговаривать... И все же, почему-то мне кажется, что между нами...
- Вечность, - врезается как карканье вороны.


- Милорд, простите мою дерзость, но разве достойно графа Фантомхайва пренебрегать обязанностями хозяина?
- Ты прав. Пусть этот дом почти уже принадлежит моей невесте, она пока еще здесь гостья. Я спущусь и поприветствую ее.
- Если мой господин не возражает, в саду накрыт...
- Я понял, Себастьян, не продолжай. Что ж, вытерплю и это. Если обижу Лиззи невниманием, с нее, должно быть, станется залить слезами весь мой сад. Ну, чего ты ждешь? Ступай же.
- Слушаюсь, милорд.


Барда подбрасывает, леди вскрикивает:
- Боже!
Бард, промахнувшись, опускает молоток себе на палец и тоже вскрикивает:
- Че-о-о-о-орт!!! Эй, Себастьян, хватит ходить так тихо!
А дворецкий, невозмутимый, идеальный как всегда, склоняет голову перед миледи:
- Госпожа, милорд послал меня, чтобы я пригласил вас в летнюю беседку.
- Вот как? - леди растеряна и страшно смущена, словно застигнутый на месте преступления воришка.
- Именно так, миледи. - Себастьян умеет улыбаться очень злобно, просто мурашки по спине бегут.
Хотя, скорее уж, это весенний ветерок, думает Бард, посасывая пострадавший палец и наблюдая, как с многозначительной улыбкой дворецкий демонстрирует часы. Приходит в голову эта загадочная "вечность". Послышалось, - решает Бард. Конечно.

- Пять часов пополудни, леди. Господин приглашает вас разделить с ним ланч. Он приказал мне передать вам, что согласен мириться с вашим отсутствием еще целую вечность, если вы так желаете; однако же, просит вас поспешить, пока чай не успел остыть, с тем, чтобы насладиться его прекрасным вкусом во всей гамме. Сегодня у нас очень редкий сорт.
Барду не нравятся все эти завороты Себастьяна. А молодая госпожа приободряется, не замечая дерзких слов дворецкого. Поднявшись со скамейки, поправляет прическу и спешит к тропинке:
- Да, я иду, если Сиэль зовет. Что же, - оглядывается через плечо миледи, - Бард, спасибо за беседу и за песню. Работай хорошенько!
- Да, миледи! Так точно, мисс! - весело козыряет Бард и снова запевает, - тебя бы разработал я так, как никто другой! Оу, оу, оу, оу! Синди, Синди...



- Знаешь, Сиэль, меня пугает слово "вечность".
- Это естественно. Люди всегда боятся того, чего не понимают, а ведь вечность, как говорят, непостижима человеку. Всегда боятся и неотвратимого, а вечность всегда является, едва выходит наше время, является и поглощает нас, так ласково и равнодушно, без остатка. И все стирается, все наше счастье или горе, наши заслуги и грехи, наши мирки, которые мы создаем себе всю жизнь. Проходит время, обращая все в развалины, а нас самих - во прах. Но после вечности не остается даже праха...
- Должно быть, ты об этом часто думал. Ты говоришь так странно... восхищенно...
- Нет, я не вижу смысла размышлять о том, над чем не властен. Ведь она словно стервятник, смотрит, ждет, когда я, наконец, паду без сил, и все мои потуги в этой жизни смешны рядом с ее терпением и скукой. Она все время рядом, словно тень, как Себастьян - если его не видно, это не значит, будто его нет здесь. И я могу чувствовать ужас или восхищаться, бояться или жаждать, не имеет значения - ей все равно. Она умеет ждать. Сегодня у нас ланч, весна и песни, мы наслаждаемся прекрасным чаем, но... Возможно, уже завтра придет час, когда она сожрет меня живьем...
- Сиэль, не надо, перестань, это ужасно! А как же Царствие Небесное и... и...
- Я не хотел тебя пугать. Конечно, Лиззи. Есть Царствие Небесное, а вечность... А вечность подождет. Сегодня у нас ланч, и Себастьяну отменно удался сливовый пудинг. Не думай больше о таких вещах.
- Не буду. Но и ты о них не думай!



- Ох-охо-ох. Синди, Синди, твержу я, как напьюсь...
Весной Бард чувствует тоску и радость сразу. Только весной ему хватает смелости мечтать о возвращении домой. Только весной он достает старые письма своей Дженни, которые всю войну носил у сердца, и долго их читает, разбирая между пятен крови и дыр от пуль слова, полные ласки и насмешки. Если и плачет - так никто не видит.
Весенний вечер, поздний, сладкий, жуткий.
Леди уехала чуть веселее, чем была. Хозяин все еще работает, и будет работать до утра - светятся окна кабинета. По весне лорд тоже паршиво засыпает. Бедный парень... Под окнами мяучат кошки. Среди мява слышится смех, негромкий и довольный. По весне глаза дворецкого кажутся ярче, а улыбка шире.
Бард поднимается. Он запирает письма в свой сундучок. Весна чертово время. И все-таки, и все-таки, и все же...
Бард расправляет плечи и поет:
- О, о, о, о! Синди, Синди, мечтаю, как вернусь - вернусь домой я, Синди, и на тебе - женюсь!

4. "На обратной стороне луны"

Иногда, когда работа выполнена, день уже закончился, а расходиться по комнатам как-то не хочется, слуги засиживаются допоздна за разговорами. В особенности душными летними вечерами, когда в ушах звенит от пения цикад, а луна светит ярко, так ярко, что спать невозможно, и ни плотные шторы, ни маски для сна не спасают, потому что во сне тоже светит луна...

О Луне.

Собираются на кухне или, если там слишком жарко, забираются на чердак, в оружейную Мейлин. Сидят прямо на полу или на захваченных из своих комнат подушках. "Хозяйка" чердака и Бард, старый вояка, любовно начищают арсенал, Танака пьет обычный чай, а Финни ломает бесконечные головоломки, которые частенько мастерит для него повар, и все болтают и смеются.

С чердака прекрасно слышно все, что происходит в доме, даже как мышки шебуршат в кладовке. Хозяин давно спит, как и положено маленьким детям. Себастьян, как и положено дворецким, разбирает счета и что-то там еще. Если дворецкий сделает хоть бы шаг по дому, спеша к хозяину или по одному из своих дел, слуги, конечно же, услышат... Тем не менее, никто из них не удивляется, когда дверь открывается и Себастьян заходит с подносом, на котором стоит чайник, молочник, несколько чашек и корзиночка со свежими бисквитами.
Бард не задумывается, за что такое баловство. Выпечку Себастьяна парень полюбил сразу, сильно и страстно, а почему тот порой их угощает... ну, у него на все свои причины.

Финни смешной малец, славный, но ужасно доверчивый. Бард только хмыкает, когда тот ставит в угол комнаты блюдечко молочка для эльфов. Болтовня прислуги переключается на эльфов и поверья, а с них на оборотней и луну, а после...
- А где же живет Бог и ангелы? - наивно хлопая зелеными глазами, настойчиво выспрашивает Финни. - Хозяин говорит, на небе нету ничего, кроме луны, солнца и звезд, и их так много, и они очень-очень далеко! За облаками, как рассказывал нам пастор, есть Рай, а наш хозяин говорит, что нет... Но ведь Бог... ведь где-то он живет?
Все замолкают. Финни переводит взгляд с одного смущенного лица на другое, огромные глаза сияют. Им неловко. Бард не задается подобными вопросами, у Мейлин вообще не слишком много веры, Танака верит в каких-то совершенно других, неведомых богов. Дворецкий... только дворецкий улыбается и смотрит в окно, на полную и яркую луну.
- Возможно, Финни, Бог и ангелы живут там, где и говорил тебе твой пастор.
- На небе?
- Или даже на луне.
Финни в отчаянии мотает головой:
- Тогда их можно было бы увидеть с земли в эту подзорную трубу хозяина, но он показывал мне, там ничего нет!
Бард усмехается. Хороший парень их хозяин. Вроде такой суровый, а вот к слугам относится на диво хорошо. Чему-то учит Финни, купил Мейлин ее очки, которые девчонка теперь не снимет ни за что на свете, заботится о старике Танаке. Хороший парень, нечего сказать. Правда, в его-то возрасте лучше уж как Финни верить во всяких эльфов с домовятами, чем так вот легко и просто говорить...
- Так Бога нет? - Финни готов расплакаться, похоже. - И где Он, если есть?

А Себастьяну, очевидно, скучно. Не гладя на парнишку, он отходит к окну, становится под луч лунного света и произносит, обратив лицо к звездному небу:
- Где Он, я не берусь тебе сказать, - Себастьян чуть усмехается, - возможно, даже здесь. Никто из нас бы не заметил Его, если б Он появился здесь. Впрочем, неважно. Если ты не умеешь разглядеть Его, это не значит, что Его нет вовсе. Его и Его ангелов. К примеру, ты же не видел в телескоп, что происходит с обратной стороны луны...
Финни весь замирает, даже слезы, скопившиеся в уголках огромных глаз, дрожат, но не срываются с ресниц:
- Другая сторона луны? Там кто-нибудь живет?
Себастьян улыбается луне.


В их посиделках стало мало радости, однако они становятся все чаще. Себастьян приходит, когда все угомонятся после трудного дня, приносит что-то вкусное, садится на подоконник и рассказывает сказки.
Там, на обратной стороне Луны, оказывается, живет бессмертная китайская принцесса, и там же, мол, находится чистилище. В Море Москвы, огромном кратере, как говорит дворецкий, обитают страшные люди-великаны, стыд людской и ангельский, произошедшие от связи прельстившихся красою человечьей сынов Божьих и их возлюбленных, а вот в Море Мечты живет, и даже толчет в ступке из белого нефрита травы вечной жизни волшебный заяц - раньше он жил в Море спокойствия на внешней стороне, но, постарев с годами, предпочел уйти подальше от назойливых людей, ночами изводивших бедную зверушку мольбами о чудесном зелье. Между прочим, Архангел Гавриил любит являться в кратер Шредингер, чтобы кормить лунных котов добрыми снами, потом они летят на землю и мурлычут спящим сиротам колыбельные, и зорко смотрят во тьму, сияя серебристыми зрачками, и сторожат их от кошмаров. В кратере Ковалевской, в роще молодильных яблок пасутся белые олени, на которых любит охотиться богиня Артемида...
В их посиделках радости все меньше.

Бард взял за правило время от времени выскальзывать на крышу в одно и то же время - покурить. Незачем старику Танаке, да и Финни, да что там - Мейлин тоже, дышать крепким американским табаком. А там, на крыше...
А там, на крыше страшная луна и одинокий мальчик. Там, на крыше каждую ночь, в одно и то же время стоит у самого карниза юный граф и слушает - то ли стук сердца, то ли пение цикад, то ли слова дворецкого, которые разносятся отчетливо и ясно по пахнущему сотней трав густому воздуху и так легко возносятся затем к иссиня-черному ночному небу; от которых так много боли в темно-синих штормовых глазах... Каждую ночь Бард замирает очень тихо и несколько минут пружинят мышцы: и у мальчишки, что готов, похоже, в любой момент сигануть с крыши, и у Барда, который верит, что сумеет ухватить...

Китайская принцесса вечно плачет, и вечно ждет своего смертного возлюбленного.
Люди немало ангелов низвергли в Ад, а Ад - он в сердце Земли, откуда вырвал Бог Луну когда-то... Там плач и стоны, и утратившие крылья клянут имена тех, кого любили...
Лунный Заяц скрывается от людских взоров, потому что прекрасно знает, как его дары способны обличить людскую мерзость.
А Гавриил, наивный, светлый, нежный мальчик, приходит к кошкам, чтобы вспомнить о своем низвергнутом с небес заблудшем брате, тоже любившим кошек...
А богиня Артемида жестоко убивает в своей лунной роще по одному оленю за каждого человека, уподобившегося животному.

С началом каждой новой истории граф делает лишний шаг к краю крыши, но с финальной фразой вдруг вздрагивает, и бесшумно, как мышонок, сбегает вниз по тайной лесенке, а Бард лишь проверяет, не забыл ли мальчик прикрыть потайной люк. Сиэль, похоже, знает, что Бард следит за ним. Сиэлю все равно. Дворяне редко замечают своих слуг, и правильно. А то бывают... слуги.

Сиэль однажды оступается, и Бард бросается к нему, и успевает. И с тех пор ему запрещено бывать на крыше. Бард думает - за то, что видел слезы. Бард по ночам шатается по саду, под слуховым окном, надеясь подхватить, если вдруг что... Бард пробует отговорить друзей от посиделок. Бард все время прикидывает: сколько же осталось историй до карниза, сколько еще ходов у затяжной русской рулетки. У них в полку был сумасшедший русский, учивший Барда этой злой игре. И, кстати, тоже был аристократом.

Лето кончается. Еще несколько дней. Дышать все легче и цикады смолкли. Бард успокаивается. Себастьяна не слышно уже с земли, наверное, и с крыши плохо слышно. Ночи все холоднее, но у Барда не будет грусти по ушедшему теплу. Скоро на чердаке им станет зябко, придется вновь сидеть на кухне, как и раньше.
Вот только граф стал делать за ночь по несколько шагов - Бард понял вдруг, что уже видит его снизу. Бард вовсе не уверен, что подхватит.


Барду больно.
Нет! Барду, черт возьми, чертовски больно, потому что на нем, ты понимаешь, разлеглись (а как еще это назвать?) сразу двое: этот чертов мальчишка, все-таки навернувшийся с этой чертовой крыши, и этот чертов дворецкий, непонятно как умудрившийся подхватить своего господина у самой земли, невзирая на путавшегося под ногами в начищенных туфлях повара.
А теперь, когда Барду так больно, эти двое лежат и, как ни в чем ни бывало, беседуют!


- Зачем вы подошли так близко к краю, господин?
- Чтобы быть ближе...
- Ближе?
- Каждый вечер ты говоришь все тише. Слышно плохо. Приходится подходить ближе.
- Вы могли бы мне приказать, и я рассказывал бы эти сказки только для вас - вам было бы удобней.
- Но было бы уже не интересно.
- А я-то думал, будто мой хозяин страдает лунатизмом. Сторожу вас тут каждой ночью, развлекаюсь сказками...
- Себастьян, не смей смеяться надо мной!
- Я не смеялся... И я говорил громко, господин. Просто все холоднее воздух - скоро осень, а холод прижимает звуки вниз... Милорд, должно быть, вы ушиблись?
- Да.
- Простите...


Бард полюбил рассказы Себастьяна. Долгими и холодными сентябрьскими вечерами они сидят в гостиной: Бард, калека со сломанными ребрами, Танака со своим чаем, Мейлин с вышиванием, в котором нет ни одного нормального стежка, Финни с улыбкой на своей сонной мордашке, хозяин за столом с очередным уроком, и Себастьян с одной из бесконечных, печальных сказок.
У всего на свете есть теневая сторона, - думает Бард. Но не всегда она уж так страшна.

5. "Остановите пленку!"

Барду десять. Вчера день был хмельным как отцовский сидр, а яблоки в саду соседа пахли сладостью на всю их улицу. Вчера Бард был не слишком ловким, а земля под яблоней - ужасно твердой.
Сегодня Бард лежит в постели и не может, никак не может встать, хотя и знает, что надо... Мать и отец, доктор и, кажется, священник... их как-то плохо видно и совсем-совсем не слышно.

О воле

Зато видно лицо странной, не молодой, но и не старой, одетой в черное суровой женщины с большими щербатыми ржавыми ножницами в намозоленных руках. Строгий пучок волос и хмурый взгляд. Она почти ничего не говорит, только время от времени щелкает ножницами рядом с его лицом и головой, как будто хочет срезать клочок соломенных волос, но вместо этого меж лезвиями ножниц Бард видит пленку, похожую на пленку для даггеротипов, в каждом кадре - картинка из его короткой жизни, как будто был какой-то сумасшедший фотолюбитель, был и наблюдал за ним: когда отец подбрасывал его, а он, трехлетний, хохотал на всю округу. Когда они с сестрой учились залезать на старенького пони и смеялись, один за другим сверзившись на землю. Когда сестренка сильно заболела и умерла, и он не мог даже заплакать, стоя над открытой могилкой и маленьким гробиком, и ничего не понимал, ничего не хотел понимать, а родители рядышком молча вцепились друг в друга...

Женщина вздыхает, отматывает пленку и щелкает своими ножницами. Бард просит:
- Не хочу, оставьте мне, не забирайте, мэм...
Когда приходит утро, женщина встает, оставив толстую катушку пленки. Бард просыпается. Никто не видел этой женщины, а доктор твердит, что это просто бред - после такого удара по шальной головушке могло причудиться еще и не такое.



Барду чуть меньше тридцати. Вся эта ночь была безумной словно бред, а улицы пропахли паникой, копотью и кровью.
Бард был сегодня недостаточно умелым, а клыки Плу-Плу - довольно острыми. Неподалеку от него лежит сломанной куклой Финни, где-то рядом Мейлин зажимает руками рану в животе, но Бард уже почти не видит их.
Бард смотрит. Рядом с ним сидит строгий мужчина в костюме-тройке и очках. Он аккуратно наматывает пленку на катушку. Рядом скучает и жеманничает Грелль, ярко одетый и какой-то странный. Недалеко, опершись подбородком на черенок косы, сидит и размышляет еще один, седой, но молодой, длинноволосый, с закрытыми челкой глазами, человек:
- Ах, мистер Спирс, Уилл, мальчик мой, такая мелочь - похоже, этот юноша нас видит. - тонкие губы расплываются в улыбке, - Надеюсь, это не смущает тебя?
Нет сил сказать ни слова, а ведь надо...
- О, Уилл, он разве жив? - щебечет Сатклифф.
Нет сил забрать обратно свою жизнь.
- Он мертв, диспетчер Сатклифф, и не стоит болтать такие глупости. Прошу вас, мистер Спаатс, не волнуйтесь. Я заберу ваши воспоминания в архив, но вы получите к ним доступ.
Что за бред? Нет сил подняться и спасти ребят...
- Остановите пленку, - шепчет Бард. - У меня слишком много дел на этом свете.
- Именно так, - кивает тот, - именно так. Поэтому вам следует немедленно приступать к работе, мистер Спаатс. Меня зовут Уильям Т. Спирс, и я отныне ваш непосредственный начальник.
Бард встает.

6. "Сердце твое двулико"

С тех пор как надел форму, Бард всем стал казаться странным - сперва слишком угрюмым и чересчур глазастым для бывшего крестьянина солдатом, затем - слишком дурашливым и бестолковым офицером.
Бард отказался думать очень быстро.


О войне

Бард научился быть беспечным на войне. Не обращать внимания на то, что Джимми - молодой, зеленый, слишком часто наказывается свирепым капитаном. Джимми стал дезертиром, капитан был награжден за храбрость, справедливо и посмертно.

Бард с легкостью травил в окопах анекдоты, и провожал солдатиков, идущих с единственным патроном на врага, смешными шутками сомнительного свойства. Потом вставал и шел за ними следом - с пустым ружьем, раздав свои патроны по одному своим солдатикам. И скалил белые зубы, сжав в них сигарету.

Бард брал ревущую, едва ли годовалую девчонку с груди погибшей от голода несчастной матери и нес ее в ближайшую деревню, и ехидно просил иссохших женщин с чуть ли не прозрачной кожей: "Вы только уж не съешьте ее, леди!".
Бард знает - вредно думать на войне.


Бард не желает думать и о том, что есть такое Себастьян. Бард, в сущности, прекрасно это знает. Это неважно, в проклятом поместье Фантомхавов нет никого, кто этого не знал бы.
Бард не видит ночами кошмаров, и не обращает внимания на кошмары, творящиеся наяву. В поместье Фантомхайвов нет никого, чья жизнь не стала бы кошмаром еще и до вмешательства в нее дворецкого.

Но Бард не знает, как перестать думать о молодом Сиэле. О мальчике с таким холодным взглядом.
Бард подчиняется дворецкому, но верен на самом деле именно Сиэлю. Ребенку со стальными нотами в недавно начавшем ломаться голосе.

У Барда было немало командиров в его жизни.
Хорошие и скверные, и трусы, и храбрецы, и молодые, благородных кровей изнеженные сосунки, и прокопченные порохом старики, седые в тридцать лет. Бард никогда о них не думал - он вставал под пули, чтобы закрыть их, но он не думал.
Но о мальчишке с нежным сердцем он не думать просто не может.
Мальчишка с нежным сердцем.

Уже, конечно, убивавший в своей жизни, такой жестокий, твердый, непреклонный, этот мальчишка раздает приказы, какие взрослые боялись отдавать. Этот мальчишка никогда не побежал бы. Он только вздрагивает каждый раз, когда тонкие шуточки дворецкого как прут стегают его мягкое сердечко, покрытое рубцами от и до. Бард ведь всегда был чересчур глазастым...

Такой изнеженный, беспомощный и слабый, этот ребенок поднимается с колен, приказывает биться до конца и растворяется в огне пожара с пустыми белыми руками. Бард смеется и скалит зубы вслед, бравирует, нелепо требуя вдогонку лорду прибавки к жалованию - и получает - получает! - кривую благодарную улыбку через плечо.

Когда пожар потушен, Бард с трудом вылавливает из объятий мертвой Темзы воспоминания Сиэля Фантомхайва. Большая часть из них о Себастьяне.
- Ты уж не съешь его, - угрюмо шепчет Бард.
Он хочет снова разучиться думать.

7. "Остановись, мгновение!"


Радио передает странную дурацкую мелодию, похожую на старый "Рушащийся мост". Ветер приятно обдувает плечи. Жарко. Бард в полурасстегнутой широкой гавайке стоит, прислонясь к парапету, и ждет, посасывает сигаретку. Мальборо - хреновый у них табак теперь. Вот когда Бард растил табак, он никогда...
Погожий день, уютная кафешка на причале, красивая девчонка, за которой Бард наблюдает - удовольствие одно, а не работа.

О грязной работе

Чем-то она даже напоминает Дженни. Остановить бы навсегда это мгновение, как ангелы умеют, чтобы день всегда был ясным и погожим, и никто не должен был бы умирать. Бард выпускает струйку дыма, наблюдает.
Женщина появляется внезапно, стреляет в грудь несчастной подопечной Барда, девушка падает, захлебываясь кровью, врассыпную бросаются официантки, все кричат...
Бард, сплюнув сигарету, смотрит на iPod - он обожает всяческие новые хреновины. Она умрет минуты через две, скорая не успеет, даже вызвать скорую не успеют. Значит, время.
Эх, задержать это мгновение, и, может, ее сумели бы спасти... Бард достает электрокусторез, кривится - он предпочел бы пилу Грелля, но у Спирса строгий подход - каждому по потребностям. Ну что ж...

Хм, интересная у этой крошки жизнь. А в юности-то ведь была дурнушкой, все дразнили. Так много очень неприятных кадров, что просто жаль становится девчурку. Вот только странно, что из этой замарашки она стала такой красавицей. Хотя, наверно, пластика лица...
- День добрый, мистер Спаатс.
Бард оборачивается.
- Вы шинигами Спаатс?
К нему идет молодой парень, ничем, на первый взгляд, не примечательный, обычный, с русыми вьющимися волосами, серыми глазами, открытой и располагающей улыбкой. Одет в простой костюм из некрашеного льна. Растрепанные волосы немного отсвечивает золотом - неясно, свет солнца ли это, или фаворский свет.
Святой, по видимости, без пяти минут как ангел.
- Я Бард. А вы-то кто такой?
- Я Аберлейн, курьер небесной канцелярии.
Бард усмехается:
- А, инкассатор, да?
Аберлейн тоже усмехается, ничуть не обижаясь на кличку, данную таким как он внизу. Бывают души, интересные для всех - и дьяволу, и Богу. О таких приходится заботиться особо - к примеру, посылать боевиков. Таких как Бард, или таких, как Аберлейн.
- Я слышал, крошка захотела вечной жизни? - закуривая, спрашивает Бард, - но ведь она вполне себе мертва?
- Возможно, леди сможет нам сама ответить, - галантно кланяется Аберлейн.
Знакомый, знакомый у него поклон, акцент, походка... Лондон, век девятнадцатый. Ровесничек, похоже.

Бард тоже невнятно дергает своим небритым подбородком, глядя как мерцает дух девушки, расстроенной, конечно, но, в сущности, совсем не удивленной, неторопливо расставаясь с мертвым телом.
В душе она была еще прекрасней.
- Кто вы такие? - спрашивает призрак, но Бард не успевает ей ответить, их прерывает новый, юный, холодный, властный голос:
- Так ли это важно? Ведь ты готова заплатить, Камилла?

Бард ошарашено роняет сигарету. Аберлейн вскрикивает, оборачивается.
Новый участник драмы выглядит нелепо в обтягивающей, почти прозрачной черной майке, коротких бриджах, открывающих живот, в ошейнике с хромированной цепью, напульсниках, браслетах, серьгах, тату, с отросшими распущенными волосами - он вызывает скверные мыслишки, этот подросток лет пятнадцати, с глазами, огромными, бездонными и синими как небо, и со взглядом, в котором нет уже ни капли света.
- Граф Фантомхайв, вы!
- Молодой хозяин!
- Приветствую вас, господа, - Сиэль едва кивает и звенит цепочка, как шарф обвившая острые плечи. - Я пришел, чтобы забрать в Ад миссис Бартли.
- Вы, Сиэль?
Аберлейн, кажется, не меньше Барда потрясен, а вот Сиэль, бывший граф Фантомхайв, даже не смотрит больше в сторону святого:
- Камилла, ты идешь? Мой господин ждет тебя.
- Господин? Постой, постой, - Аберлейн, очнувшись, заслоняет собой испуганную миссис Бартли. - Я оспариваю право дьявола и Ада на эту душу!
- Оснований нет. - Сиэль с высокомерным раздражением вытягивает прямо из воздуха сияющий пергамент и демонстрирует его курьеру, - Контракт был по форме заключен и соблюден.
- Она раскаялась и отказалась от контракта! Ты должен знать - теперь ты должен знать - раскаяние может быть путем к спасению. Сиэль, - Аберлейн ловит взгляд адского посланника, - мне жаль, что я не смог тебе помочь. Я так хотел бы снова возвратиться назад, остановить мгновение, когда мы пили чай, ты помнишь?..
- Аберлейн, - сухо бросает Фантомхайв, - извольте припомнить в свою очередь: я разве просил вас вмешиваться?
- Я...
- Если память вам изменяет - нет, я не просил.
Странно смотреть на мальчика, одетого не то как панк, не то как слишком юный стриптизер, и видеть породистое тонкое лицо и благородную осанку, властные жесты, чопорную сдержанность манер. Странно смотреть на проклятую душу, объятую кромешным мраком, вспоминая ребенка, улыбавшегося редко, скупо, робко, но как же поразительно тепло...
Аберлейн умолкает.
- Но если свойственная ангелам забота о ближнем, - в голосе Сиэля такая брезгливость, словно он попробовал стряпню, сготовленную Бардом по старинке, с помощью пары шашек динамита, - вам не дает покоя, разрешите мне известить вас: я не сожалею. Хотя это не ваше дело, Аберлейн. И я, заметьте, говорил об этом.

Аберлейн хочет, видно, что-нибудь сказать, и не находит слов.

Бард постепенно сворачивает пленку, наблюдая, как каждый кадр изменялась жизнь Камиллы, сразу же после заключения контракта. Как проявилась красота и пришла слава. Как исчезали у нее с дороги ее соперницы, как множество мужчин просили, умоляли, добивались...
Как гасли искорки в ее глазах, как приносились в жертву любимые, друзья, она сама. Как не осталось в ее мыслях ничего, кроме больной идеи - вечно жить и быть прекрасней всех на этом свете. Как мальчик с темными глазами раз за разом спрашивал холодно - "готова ты платить?" И как Камилла раз за разом соглашалась.

- Миссис Бартли, вы собираетесь нарушить наш контракт?
Камилла плачет. Она видит свою жизнь, печально шелестящую в руках бывшего повара и бывшего сержанта, и тихо шепчет:
- Он умрет, умрет. Ты говорил мне, что спасешь его...
- Ваш муж не согласился, миссис Бартли.
Бард видит на своей цветной пленке бывшего "золотого мальчика" - актера, любимца женщин и кумира молодежи, измученного длительной болезнью в палате хосписа. Камилла так же тихо твердит:
- Тогда мне лучше тоже умереть.
Сиэль, пренебрежительно пожав плечами, бросает Аберлейну:
- Это только скромное изменение контракта, такая незначительная мелочь. Раскаяния в этих словах нет.
- Я так хотела бы, о, Боже, так хотела бы, - раскачиваясь, всхлипывает девушка, - вернуться в тот ужасный день, остановить мгновение, когда я захотела быть актрисой любой ценой и отреклась от Бога. Я причиняла только горе, только боль! Мои родители, мой брат, мои фанаты, столько самоубийств, а я смеялась, мне нравилось, что меня так безумно любят, я, я была, наверно, одержима! Даже Бред, - она рыдает уже в полный голос, - я даже Бреда погубила, даже Бреда!
- Это раскаяние, - произносит Аберлейн и в голосе его звучат печаль и радость, - эта душа отходит к Господу.
- Ну что ж...

Бард смотрит на подростка, а подросток вдруг кажется чуть ли не стариком...
- Ты разрываешь наш контракт, Камилла?
- Да, разрываю, да! - та, вскинув голову, неверяще глядит на проклятого графа Фантомхайва.
- Ты отрекаешься от вечной жизни?
- Отрекаюсь!
- Ну что же, ты уже мертва... Ты больше не жаждешь славы?
- Нет, нет, не хочу!
- Тебя забудут на девятый день.
- Что?
- Твои фильмы больше никогда никто не посчитает за шедевр. Ты согласна? Тебя сочтут бездарностью, везучей настырной дурочкой, не более того. Согласна ты на это?
- Я... согласна.
Что-то звенит натянутой струной, беззвучно и пронзительно, и что-то меняется в глазах Сиэля - Бард не видит, что именно. Граф вдруг вздыхает полной грудью, словно цепи и кожаный ошейник его душат, и собирается спросить что-то еще.
- Спасибо, что помог моему сыну, - вдруг тихо произносит Аберлейн.
Сиэль сбивается... Бард думает тоскливо: вот, если бы остановить это мгновение, когда в глазах адского дворянина то ли солнце танцует, то ли блестят слезы...
Но Фантомхайв не улыбается, не плачет.
- Ты больше не желаешь красоты?
- Зачем мне красота теперь? - Камилла уверена, похоже, что смогла спасти свое право на Рай, вот только Барду не нравится эта формулировка...
- Что же, миссис Бартли, - сдержанно фыркает граф Фантомхайв. - Если вы отреклись от вашей красоты, контракт можно считать разорванным. Ваш муж, опознавая вас по фотографии, в последний день своей жизни земной премного удивится - как он мог считать вас совершенством столько лет, ради чего терпел ваши капризы, ради кого растратил свою жизнь. Он будет вспоминать каждый момент, и мучиться отчаяньем и злобой, жалея о...
- Вы лжете, Фантомхайв, - кричит, все понимая, Аберлейн, - Для истинной любви красота тела и лица важны не более, чем...
- Истинной любви, инспектор Аберлейн! - чеканит Фантомхайв и словно что-то рвется, наконец.
Камилла поднимается. В лице ее нет ни умиротворенности, ни света. Злобе, горящей в ее взгляде, не найдется места в Раю. Она бросается вперед, чтобы вцепиться в волосы Сиэля, но дьявольскому дворянину достает одного легкого движения рукой, чтобы заставить призрак скорчиться в пыли.
- Контракт разорван, - говорит Сиэль, - надеюсь, он любил тебя, Камилла.



Бард с Аберлейном крутят пятый фильм с участием Камиллы Бартли и не могут понять - была талантлива она или бездарна, красива ли, уродлива. Никто и никогда уже не сможет сказать точно.
- Чистилище - не худший вариант, - вдруг глухо сообщает Аберлейн. - Сиэль мог поступить и по-другому.
Жнец медленно качает головой:
- Хозяин по-другому не умеет. Все или ничего...
- Да, он такой. У него будут неприятности, должно быть.
Застывшие мгновения в руках Жнеца и на большом экране тускло мерцают, словно мертвый жемчуг.

8. "Вырежи знак у меня на спине"

- Ох, Барди, Барди, ну посмотри на меня, ну скажи мне: я краси-и-ивый?
Поначалу Грелль в своем любимом амплуа пугал бывшего повара едва ли не сильнее, чем прежние попытки того выброситься из окна по поводу и без. Со временем, однако, он привык. Он много повидал за свою жизнь, не меньше за свое посмертие и думал, что есть вещи похуже, чем мужчина, пытающийся выглядеть как женщина.
- Я ничего в этом не понимаю, парень, сам знаешь.
- У, ну какой же ты противный солдафон! - Грелль надувает крашенные губы и часто хлопает фальшивыми ресницами, - ну, Ба-а-арди-и-и! Ну посмотри хотя бы, как наложен грим, ну, не размазалась ли тушь или румяна?
Бард думает, что правильно он не женился. Если жены и впрямь ведут себя как Грелль... думать о Дженни Бард отучился сорок лет назад.

О памяти

Грелль нервничает вплоть до Адских врат. Он вертится юлой, пытается поправить волосы, одежду, находит ведомые лишь ему огрехи в гриме, с визгом шарахается прочь от огненных фонтанов, внезапно вырывающихся из бесчисленных трещин оплавленной поверхности, сейчас служащей Жнецам почвой под ногами.
Бард голову сломал, пытаясь осознать, что эта почва - вовсе не поверхность Земли, точней ее не внешняя поверхность. Барду не по себе. Дышать здесь нечем, совсем как в космосе, откуда Бард однажды забирал воспоминания каких-то русских космонавтов. Но если в космосе чертовски холодно, то здесь... да, здесь действительно чертовски жарко.
Бард огорошен Адскими вратами, искусно коваными, черными от гари, в викторианском стиле и с табличкой, витиеватым шрифтом на которой начертано, что "Каждому - свое". Врата, огромные, для массовых исходов, не открываются для них. Зато возле калитки для... прислуги, наверное? - их уже ждут.

- Здравствуйте, молодой хозяин, - Барду становится все муторнее.
Хочется что-нибудь еще сказать, спросить, как у того дела, и вообще, и завить, мол, сколько лет да сколько зим, как же я рад вас видеть, молодой хозяин. Но Бард не рад и парень это знает.
Юный, теперь навеки юный граф слегка кивает. Губы чуть кривятся, вероятно, в подобии улыбки или, может, в порыве что-либо сказать, но граф молчит.
- Сиэ-э-э-эль! Ах, милый граф, что вы здесь делаете, а? - впервые Бард жалеет, что не может убить эту красноволосую заразу, - Вас ведь давным-давно не должно быть на свете! Наш милый Себас-тянчик собирался вас скушать, помнится?
- Не задавай вопросов, - приказывает равнодушно тот и отворачивается, и открывает калитку, та скрипит на всю пещеру и Грелль картинно затыкает уши, что-то крича...
Сиэль вдруг объясняет:
- Эта дверь для тех, кому будет позволено уйти. Мы очень редко открываем ее, как ты понимаешь. Ваш подопечный проходил Вратами, - и добавляет, пропуская их вперед, - добро пожаловать в Ад, господа Жнецы.
Хуже всего, - думает Бард, - что его бывший хозяин не шутит.


- А это что? Ну графчик, ну скажи?! А можно с вами познакомиться, вы, вижу, большой знаток этих забавных развлечений, и, Боже мой, вы такой интересный мужчина, хотя и рогоносец!.. Ой-ой-ой, как больно! Ах, какая грубость!

Восторженные крики Сатклиффа немного расслабляют. Бард идет, по-прежнему не зная, что сказать, и искоса разглядывает графа.
Последний раз покойный Фантомхайв встречался Барду в Лос-Анджелесе два года назад. С тех пор тот мало изменился. Появился в его глазах упрямый блеск, да современную одежду он заменил на нечто более приближенное к веку, в котором граф родился, жил и умер. Хотя Бард знает, что в своем уме и воле граф ни в жизнь бы не нацепил ни этого кошмарного корсета, ни шортов, ни ботфорт на каблуке, который вызвал у безжалостного Грелля восторженно-тоскливый стон: "Хочу тако-о-ое!". В отросших волосах Сиэля черные цветы, в руках - трость с набалдашником в виде черепа, в глазах - пустота, а на шее - ошейник, усыпанный бриллиантами, с прикованной к нему хромированной цепью. Кажется, Фантомхайву наплевать на стоны Грелля и косые взгляды Барда, кажется до тех пор, пока он, словно невзначай, не оправляет синий, в цвет глаз сюртук - самый пристойный элемент своей одежды.

У Барда ноет где-то рядом с сердцем - там при жизни застряла пуля, чудом не убившая его.
- Зачем вы стерли те его воспоминания, хозяин? - негромко спрашивает бывший повар у парнишки.
- Меня зовут Сиэль, - бросает тот и обращает, наконец, внимание на Барда, - значит, Жнецы готовы обвинить меня?
- Ну, вы единственный, кто мог бы это сделать. Так Уилл говорит, - Бард почти оправдывается, поймав полный презрения взгляд пр'оклятого графа, - Вас ведь готовили в Жнецы, никто не думал, что вы, уже раскаявшись, вернетесь к...
- Печенье, - прищуривается Сиэль, - после Парижа я встречался только с Гробовщиком и он кормил меня свом печеньем. Помню, как ел его, и все не мог насытиться, так, словно едой это на самом деле не являлось. Значит, я стал грешной душой в Аду, но все мои возможности потенциального Жнеца остались в силе?
Бард отводит взгляд. Он хорошо воюет, но в разведку не вызывался никогда и тому есть печально объективные причины.

- Ах, как здесь потрясающе, какие трагические декорации, какие фактурные партнеры по игре, какие истории здесь собрались! Сиэль! Устрой экскурсию своим друзьям, ну гра-а-аф! Ах, здесь такие персонажи, здесь такие...
- С кем ты хотел бы увидаться? - резко спрашивает парень.
Жнецы, остановившись, смотрят на него, и граф нетерпеливо хмурится:
- Я должен быть обходителен с гостями, - цедит он, - но времени у нас немного. Сатклифф, кто?
- Маркиз де Сад, - с восторгом выдыхает Грелль, - Цезари Борджиа, мадам де Помпадур... Шекспир!!!
- Шекспир в Раю, - уведомляет граф, - Бард, ты хотел бы с кем-то встретиться?
- Да, - Бард недолго думает, - Да... с Джимми, дезертиром, рядовым. Фамилия... не помню...
- Все равно, - отмахивается от него Фантомхайв. - Ну что ж, начнем с мадам. Прелюбодеи здесь недалеко. Прошу вас, следуйте за мною, господа.



Они проходят в личные покои одного из высших демонов, идут по темным, гулким, страшным пещерам, вокруг них вьются звери, похожие на воплощенный бред, и духи, слепо лепящиеся, будто жуткие пиявки, к телам в поисках жизни, хоть кусочка, хоть бы воспоминания о солнце... Грелль визжит, отмахивается от них, но как-то вяло. Он обессилен разочарованиями дня.

Сперва маркиза Помпадур, что на секунду была отвлечена от своей кары, бессмысленной и вечной, как и все в этом проклятом месте. Да, Маркиза... призрак, почти такой же как и эти, хранящий слабое воспоминание о форме и былых днях, глупо хихикал, уверяя Грелля, что "выглядеть как шлюха недостаточно, подружка, нужно иметь, в придачу, ум и хитрость, достоинство и гордость".
Почему-то Бард не особо верил в два последних пункта, да и в первый, пока Сиэль вполголоса не объяснил, кивая на окружающий кошмар: "Она забыла. Здесь невозможно сохранить себя. Ты истончаешься, ты тратишься на боль и вдруг теряешь остальные чувства, ты вызываешь в памяти моменты своей жизни, но все воспоминания имеют силу, здесь пригодную в пищу голодным духам, и со временем они сжирают твою жизнь до крошки, а ведь память, именно память сохраняет личность. Так что это уже совсем не та мадам, что была прежде." И они ушли.

Цезари Борджиа был вовсе невменяем. Грелль пробовал добиться хоть чего-то, а Бард пытался закурить в сторонке. Воздуха почти не было, и сигарета никак не собиралась разгораться...

Маркиз де Сад, страдавший меньше всех, только за чрезмерную гордыню, держался хорошо, но Грелля удостоил всего одним ехидным отзывом о вкусе его портного и о скверной современной моде, заставившем прекраснейшего юношу одеться столь вульгарно. Фантомхайва он поприветствовал, однако же, лишь искренним: "Вы ослепительны, мой мальчик! Как всегда!", - как будто не заметно, с какой мукой пытается дышать Сиэль в узком корсете и сдавливающем ошейнике.

- Я... это... не туговато, парень? - спрашивал Бард, пытаясь подгадать, как подхватить бывшего господина, когда тот закрыл глаза, сосредоточенно дыша.
- Все так, как должно. Я при своей жизни не мог дышать от ненависти, значит, продолжу задыхаться после смерти. К тому же нам пора уже быть там... Идемте, остался только дезертир...
- Нет, не хочу, - Бард сплюнул наземь сигарету, потухшую, бессмысленную как все встреченные ими души, - нам надо забрать воспоминания. Или узнать, куда они могли пропасть.
- Пусть так, - Сиэль сворачивает к центру пещеры и ему как будто легче с каждым шагом.
Цепь не обвивается так плотно вокруг шеи, становится свободнее кретинский корсет из кружева и кожи... Бывший солдат Бард Спаатс неосознанно сжимает кулак, тоскливо чувствуя отсутствие оружия. Но он не в силах вырвать грешника из Ада.



Создание, которое они встречают, наконец дойдя до места, мало похоже на того, кого запомнил Бард - дворецкого графа Сиэля Фантомхайва, Себастьяна. Он выглядит мужчиной, он высок, имеет сильное тело, чувственные губы, короткие черные волосы, бородку... он выглядит как человек.
Его лицо, весь он - отталкивающе красив, что там - прекрасен, но видеть его больно.
Лишь глаза у него прежние - алые и лукавые как раньше.

Переждав ахи Сатклиффа, Бард сухо и четко, по-военному, как рапорт, излагает причину появления Жнецов там, где им быть не следует - в Аду.
Себастиан, или как там его зовут, слушает больше чем внимательно, и губы его все растекаются и растекаются в улыбке - одновременно притягательной и страшной.
Одной рукой он треплет волосы Сиэля, сидящего на каменном полу у кресла господина, теребит, время от времени довольно сильно дергает, и снова перебирает, гладит. Бард прекрасно видит, как дрожит от этих "ласк" эфир вокруг Сиэля, как силы утекают из него, переходя к Себастиану...
- Вот как! - Грелль вообще не слишком-то интересуется их делом, - значит, ты не сожрал его душу немедленно, но это еще не значит, что ты вообще не съешь ее! Ах, Себастянчик, как это романтично, ты ешь его живьем, не торопясь, смакуешь, как изысканное блюдо! Это и есть любовь высшего демона, должно быть! Какая драма, ах, какая боль!
- Хм, мистер Сатклифф, - в голосе высшего демона улыбка, - вы мне завидуете или все же моему новому фамильяру? Тем более, что вы, похоже, сомневались в моем гурманстве - грубо наедаться изысканным деликатесом как картошкой. Что же до душ, необходимых мне - Сиэль их приведет сколько угодно. К примеру, этим утром, - Себастьян довольно сильно тянет "фамильяра" Фантомхайва за волосы, тем принуждая запрокинуть бледное и какое-то горько-довольное лицо, - К примеру, этим утром он привел ко мне еще вполне чистого от любой возможной скверны юношу, не пожелавшего забыть некую даму, обожаемую им, и ради этого продавшего мне душу - или, точнее, продавшего душу моему представителю, Сиэлю.
- Очень мило, но слишком приторно... И что ты сделал? - капризно тянет Сатклифф, - Это незаконно - есть души вместе с памятью!
- Ах, вот, стало быть, как ты выполнил контракт, - приподнимает бровь Себастьян, глядя на мальчика у своих ног, - забрал его воспоминания и снова вернул их после ухода шинигами? Я-то думал, ты ограничишься напоминанием при жизни.
- Он умолял меня найти какой-то способ, но я, к несчастью, больше ничего не мог, - негромко шепчет Сиэль, глядя прямо в глаза хозяину, - я не сумел придумать ничего другого. Он был безумен. Он хотел, чтобы я заставил его помнить хоть бы болью, просил, чтобы я врезал память в его тело железом, закрепив затем огнем. Он был поэтом, и притом безумцем. Только железо и огонь не помогают, мой господин, я знаю по себе.
- Но ты ведь так и не забыл о своей мести, не правда ли? - смеется ласково Себастьян, склоняясь к самым губам графа.
Тот страдает, а для голодных духов боль - всего лишь пища...
- Я позабыл о ней, придя сюда, - сквозь обморок, готовый ухватить его в свои объятья, шепчет граф. - Память есть личность, позабыть о чем-то настолько важном значит потерять себя... я знаю, что это. Я...
- Пожалел его, - с насмешкой шепчет демон и целует.
Сатклифф молчит, серьезный, будто Спирс.
Бард успокаивается, забыв свои сомнения. Он видит, какого рода силу пьет Себастьян.
- Мы будем требовать суда, - говорит он, - суда над проклятым навеки рабом Божьим Сиэлем Фантомхайвом.

9. "Рубиновые капли"

Мне снится кровь и стрельба,
Мне снится мутный рубин,
Когда-то бывший песком,
Но освященный в крови.

Еще есть жизнь передо мною,
Я бегу от борьбы
За тем кто знает пути.


О Рае


Играю в Рай, а вижу Ад,
И смысла нету и нет,
И я стараюсь меньше спать,
Но грежу тем же и днем:

Белые розы и роса
Сверкает как самоцвет,
И кровью сад окроплен.


Он тоже здесь, его глаза
Как два рубина горят.
Он улыбается, но
Так улыбается тьма.

И ты летишь, но мотыльки,
Они во тьму не летят,
А ты сгораешь в глазах!


И я уверен, защищая этот сад от других,
Что будет он разорен
Любовью этих двоих.


Оффтоп: Написано на мотив Йовин - L

10. "Радость агоний"

Нет радости ярче радости боя и чувства чужой крови у тебя на коже. Бард об этом помнит.
Нет радости пронзительнее той, что настигает тебя, когда понимаешь, что отступать некуда, за спинами позор и смерть, а впереди все то же самое, вот только что-то еще... Бард бы хотел не помнить.

О раскаянии

Нет радости более мутной, чем та, которую испытывает человек, когда после тяжелой длительной болезни отходит близкий родственник... Бард знает, но не хочет даже думать... вспоминать.

Нет радости страшнее той, что свойственна убийце в момент свершенной мести,
и нету горше той, какую чувствует раскаявшийся грешник...

Бард знает много радостей. И Бард подозревает, что это за радость - жить в Аду, страдать и мучиться... и искренне служить, делая все, что доставить радость...

И Бард предполагает, как радостно, владея безраздельно, давать свободу, способы сбежать... и видеть их лишенными внимания.

Бард знает, что вмешаться и лишить кого-нибудь его дурной, морочной и глючной радости - безрадостное дело.

Но он всю жизнь тихонько радовался, что всегда найдется кто-либо, кто сможет указать ему, что делать, не заставив его думать, принять на себя и ответственность, и грех, принять решение вместо него.
И Бард считает, что лучше горе, чем такая радость.

Продолжение в комментариях